Читаем без скачивания Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти] - Катя Ткаченко

Шевелящихся.

Подрагивающих.

Переползающих с места на место.

Так медленно, что это почти незаметно.

И они идут, ступая прямо по ним.

По морским звездам.

По раковинам рапанов.

По панцирям морских ежей.

По дохлым тушкам каракатиц.

Я не знаю, куда они идут и что тут делает моя мать.

Мне не нравится, что она идет с ними, я жду подвоха.

И я боюсь за своего отца.

Я его только недавно нашла.

Мне плевать на то, что он такой.

Он может быть еще хуже, он может быть вообще исчадием ада.

Но он — мой отец.

Он идет впереди, позади него — моя мать.

Муж идет последним.

На них с криком пикирует большая серая чайка.

Она пытается клюнуть отца в голову.

Я хочу крикнуть ему: — Берегись! — но у меня получается только шип.

Как у змеи.

Я шиплю, как змея.

Я ползу за ними, я пытаюсь вползти, вскользнуть, протиснуться в ярко освещенную комнату.

Ту самую, что в левой половине головы.

В левом полушарии мозга.

Куда в жизни мне вход запрещен.

В их мир.

У них — свой мир, у меня — свой.

У каждого из нас так, твой мир и их мир.

В одной половине головы и — в другой.

Внезапно мать исчезает, как исчезает и пляж.

И вся эта морская живность, не вызывающая никакой радости.

Лишь гадливое чувство, как при виде сбитой машиной кошки на дороге.

Когда внутренности смешаны с шерстью и кровавый след тянется на несколько метров.

Он все еще спит, я тоже сплю.

Мы оба спим.

До этого мы занимались любовью, и я была счастлива.

Я сделала так, чтобы мне было хорошо.

И ему — тоже.

Чтобы нам было хорошо, но потом все это исчезло.

Лопнуло, рассыпалось, распалось, разлетелось на мельчайшие кусочки.

В голове зажегся свет, кто–то нажал кнопку.

Я думаю, что это Седой.

Он никогда не спит, он ремонтирует.

Ремонт человеков, то есть — нас.

Он хихикает и что–то подкручивает плоскогубцами.

Или как там еще называются эти штучки?

Вот он берет отца и откручивает ему ноги.

Я не знаю, зачем, но я вижу, как он это делает.

Хотя я не понимаю, в какой половине головы это происходит.

В левой или — в правой.

То есть, это мой сон или это сон моего мужа?

Я хочу закричать — чей это сон?

Но вместо крика все тот же шип.

Я — змея.

С холодными глазами и с переливающимся рисунком на коже.

Геометрически правильным и очень красивым.

Желто–черные ромбики с белой окантовкой.

Змея, пьющая по утрам кофе.

Змея, которая любит, когда ее ебут.

Но все равно — змея.

Я — змея.

Куда они идут сейчас, мой отец и мой муж?

И куда они дели мою мать?

Змея не успевает за ними, хотя пытается ползти изо всех сил.

Но они идут быстро, какие–то холмы вместо пляжа.

Ровные и покрытые высохшей бурой травой.

Безжизненные холмы и палящее солнце.

Мне хочется заползти в первую попавшую расщелину и дождаться ночи.

Когда солнце скроется за горизонтом и наступит прохладная тьма.

А еще лучше — прохладная и влажная.

Прохладный и влажный воздух полезен для моей кожи.

Я ненавижу Седого, зачем он занимается этим ремонтом?

И что ему сделал мой отец?

И мой муж?

И я?

И Майя?

Да и моя мать — ее ведь тоже ремонтировали.

И теперь она исчезла.

Я ничего не понимаю, мне необходимо проснуться. Проснуться, встать с кровати, пойти на кухню и выпить стакан воды.

Холодной воды.

В холодильнике стоит початая бутылка минералки.

Можно даже не наливать в стакан — выпить прямо из горлышко.

Змея пытается выползти из кровати, но что–то ее не пускает.

Змея боится за своего отца.

Змея его слишком долго искала.

Змею лишили его еще в детстве.

У змеи не было детства.

Он не покупал ей игрушки, он не подбрасывал ее в воздух.

Он не целовал ее на ночь и не повышал на нее голос.

Он не водил ее в зоопарк и не провожал в школу.

У меня не было отца и ничего этого не было.

И это мой отец, а не Майи!

Пусть он — дерьмо, старый похотливый павиан.

И моему мужу тоже снится всякое дерьмо.

Зачем ему сейчас снится мой отец?

Зачем они сидят на какой–то маленькой площади в тени большого ветвистого дерева?

На площади в другой стране — я даже догадываюсь, где это.

Вот только не могу вспомнить, как она называется.

Во сне очень часто ты не можешь вспомнить, как называется то или другое.

И еще во сне часто хочется кричать.

Я тоже была в этой стране.

Может быть, что и в этом городе.

И на этой площади.

Мне знаком этот ресторанчик.

И я видела этого официанта.

Уже видела.

Я помню его лицо и тоненькую ниточку усов.

Он был в белой рубашке с короткими рукавами и в черных брюках — они все так ходят.

И отец заказывает ему что–то, только я не слышу, что.

Я вижу, но не слышу, у змеи нет слуха, змея глухая, как и все змеи.

Мне надо заползти на это дерево, обвиться вокруг веток и свесить голову вниз.

Свою маленькую очаровательную головку с двумя темными точками глаз.

У Майи они зеленые, у меня — карие.

Я убила Майю, там на дискете, это сделала я, сейчас–то я могу признаться.

Потому что она считала, что он — ее отец.

Но это не правда, это мой отец и сейчас он сидит за столиком под деревом и ждет, когда официант принесет заказ.

Мой муж тоже ждет и они о чем–то разговаривают.

Я свешиваюсь с ветки еще ниже, они меня не замечают — здесь никогда ведь не было змей.

Которые пьют по утрам кофе и превращаются в женщин, которые любят, когда их любят.

Мы все любим, когда нас любят.

А значит — когда нас убивают.

Как я убила Майю.

Как кто–то хочет убить моего отца.

Как хотят убить и меня.

Появляется официант, он возникает в ореоле солнечного света, будто просто переступает через него. Только что не было и вот — есть.

Он несет поднос, на подносе две тарелки и две большие кружки.

Они будут есть и будут пить пиво.

Странный сон, дурацкий сон, зачем он, зачем Седой вновь повернул этот проклятый рычажок?

Мне надо проснуться, я опять чувствую, что мне надо проснуться, но не могу и сваливаюсь с дерева, хотя никакой площади подо мной уже нет.

Как нет и отца.

И мужа.

Опять тот же самый пляж.

И опять раковины рапанов, панцири морских ежей и дохлые тушки каракатиц.

И опять — морские звезды.

Множество морских звезд, медленно шевелящих лучами.

Пятиногие и шестиногие.

Пять лучей и шесть лучей.

Шевелящихся.

Подрагивающих.

Переползающих с места на место.

Так медленно, что это почти незаметно.

И моя мать, лежащая на спине прямо поверх всей этой мерзости.

Она абсолютно голая, непристойно голая, вызывающе голая.

И у нее закрыты глаза.

И все та же чайка, что пыталась клюнуть моего отца, сейчас парит над ней.

Если мать откроет глаза, то чайка резко бросится вниз.

Она думает, что глаза — это рыбки.

И их надо клюнуть.

Одну рыбку и другую рыбку.

Как я выклевала глаза у Майи.

Ее прекрасные зеленые глаза, которые мне вдруг так постыдно захотелось поцеловать.

Но сейчас целовать нечего, лишь пустые, кровоточащие глазницы.

Скоро такие будут и у моей матери.

Она вдруг шевелится, а потом садится.

Ветер обдувает ее со спины, мне видно, как он колышет ее волосы.

Я никогда еще не видела мать такой красивой.

Я понимаю, что нашел когда–то в ней мой отец.

Любой отец, этот ли или другой, тот, о котором я действительно ничего не знаю.

У нее сильное тело, к такому хочется прижаться и раствориться затем без остатка.

Наверное хочется — мне трудно судить за мужчин.

Мать встает и идет в сторону моря.

Опять сильно мигает, эти вспышки света сведут меня с ума.

Я пытаюсь найти змею, но не вижу.

Она то ли уползла, то ли сдохла.

А может, затаилась под каким–нибудь камнем.

Если начать их переворачивать, то змея может рассердиться и броситься.

Когда нас сильно допекают, то мы бросаемся так же — внезапно и сразу.

Если этот сон не закончится, то я не выдержу.

Я умру прямо во сне и тогда никому не придется меня убивать.

И любить больше тоже никому не придется.

Мать подходит к воде и пробует ее ногой.

Почему моему мужу снится моя мать?

Или это уже мой сон?

У него — свой, у меня — свой.

И они пересекаются.

Вползают друг в друга, становятся одним целым.

Только перепутанным и непонятным, как паззл.

Головоломка. Кроссворд.

Мать все еще пробует воду ногой.